Застольный период
«Евгения Онегина» в Большом театре спели за столом
Премьера «Евгения Онегина» знаковая для всего нового пути Большого театра, все решительнее заявляющего о своих правах законодателя оперной моды в российском театральном пейзаже.
Бесстрашие — главная черта этого нового пути. Доверить «Евгения Онегина» — святая святых отечественного репертуара — Дмитрию Чернякову, решительно перелицевавшему уже не одну классическую оперу, было и в самом деле смело. Премьерная публика явно была разделена на тех, кто с тревогой надеялся на лучшее, и оперных фанатов, сверяющих каждый сценический и музыкальный шаг с известной оперной традицией. Мой сосед, увидев отсутствие фраков, сюртуков и ампирных женских платьев по моде первой четверти XIX века, и все дальнейшее комментировал как сплошное отсутствие.
В спектакле Чернякова и впрямь отсутствует все то, что привычно связано с онегинской бутафорией — пистолеты и утренний туман дуэли, сарафановые девушки в роще, поющие песенки, шикарные мазурки и даже сам знаменитый мсье Трике, куплеты которого во времена Чайковского стали едва ли не самой популярной оперной мелодией. В его постановке Трике пародирует обезумевший, отвергнутый Ленский, который — точно Меркуцио в шекспировской трагедии — предстает здесь поэтом и трагическим шутом, предчувствующим свою судьбу и празднующим приближение смерти.
Черняков сдвинул оперу в сторону того самого взгляда, который исповедовал когда-то Станиславский, репетируя ее в своей оперной студии за большим овальным столом. Идея большого стола, за которым идет подробная работа над драматической структурой оперы, исследуются новые психологические мотивации, очищаются оперные штампы, стала для него главной и все образующей. Он насытил оперу живыми токами драмы, превратив массовки в подробные и разнообразные характеры, разрушив разделение на солистов и статистов, выучив каждого из участников работы дышать единым чувством ансамбля.
Огромная комната, а в ней огромный стол — вот и все сценические эффекты. Точнее — две комнаты и два стола. Одна и один — в усадьбе Лариных, в приглушенно серо-белых тонах, другая и другой — в петербургском доме Гремина в парадном, торжественном и трагическом красном цвете.
Как вы можете догадаться, и знаменитая сцена дуэли разворачивается на столе. У этого уютного, домашнего стола сходятся два дуэлянта, и на него падает случайно, — из ружья, — подстреленный Ленский.
На этом столе, заламывая руки и сотрясаясь от любовной лихорадки, сочиняет свое письмо Татьяна в ярком, страстном и строгом исполнении Татьяны Моногаровой, вопрошая невидимого собеседника, воображаемого возлюбленного, пытаясь разглядеть в темных углах комнаты его чайльд-гарольдовский силуэт.
У этого стола будут спеты и все девичьи хоры и дуэты оперы, все ее «слыхали ль вы» и «девицы, красавицы». За этим столом прошелестят все ее ветры и грозы, сюда сойдутся все садовые тропы и аллеи роковой встречи.
Из всех возможностей сценического решения Черняков остановился на самом аскетичном, превратив все в «застольный период» — так с мхатовских времен по сей день называют в театре долгие разборы пьесы за столом, когда пьеса разминается и обсуждается на все лады, когда каждому мельчайшему персонажу придумывается подробная биография, личная судьба.
Оттого и люди у него одеты не по онегинской моде, но по моде начала или середины ХХ века, почти концертно — женщины в длинных платьях, мужчины в пиджаках. Разве что Онегин — блистательный демонический герой (особую романтическую изысканность ему придает польский акцент и сам исполнитель — Мариуш Квечень родился в Кракове, пел в Метрополитен и на всех крупных сценах мира) — одет в черный сюртук, а Ленский (Андрей Дунаев) в сцене дуэли оказывается в зимнем полушубке, почти таком же, в котором эту сцену пел Лемешев. Это совпадение не случайно — в спектакле Чернякова именно через замечательный голос Дунаева, столь близкий тембру Лемешева, осуществляется связь — напоминание о легендарной традиции. Об этой роли и партии хочется писать подробно и долго — о том, как внезапно простодушный паренек в сером пиджаке превращается в безумного поэта, опаленного страстью, как превращается он в мсье Трике, точно Меркуцио, на все лады разыгрывая свой короткий роман с жизнью, как мчится к своей судьбе подобно самому Пушкину — с презрением к ничтожной интриге, с ужасом и смирением перед неотвратимым концом.
Всему этому свидетелями — гости радушного деревенского застолья. Они давно привыкли к здешним нравам, а мы следим за ними впервые. За Лариной, которую Маквала Касрашвили превращает в величавую держательницу деревенского салона, похоронившую в нем свое сердце. Пропустив рюмочку-другую, она истерически и неуместно хохочет, а потом рыдает (ведь ее любимой Татьяне еще предстоит, как ей, увидеть, что «в жизни нет героев»).
Ольга тоже не чужда истерике. В безукоризненно точном исполнении Маргариты Мамсировой она — довольно злобная и практическая девица, которая откровенно завидует избранности своей сестры. Про то, что «не способна мечтать в тиши», она поет Татьяне с откровенным, неласковым вызовом.
И все эту семейную неврастению, скопленную годами семейных травм и фрустраций, с легким безразличием, по-соседски наблюдают гости, выпивающие за уютным овальным столом, и девушки-горничные, то и дело вбегающие в залу поглазеть, как баре танцуют и поют русские народные песни.
Черняков набрасывает здесь нежный очерк театральной истории, отсылая то к одному, то к другому театральному сюжету. Здесь, точно в чеховских пьесах, на периферии основного действия происходят не менее значительные события. Здесь с трепетом следишь, как томна и бледна Татьяна, как чужда всему дому, как нервно поглощает она взглядом вошедшего Онегина. И как потом в красной комнате за другим петербургским столом Онегин будет чувствовать себя как она — не в своей тарелке, подобно Чацкому попав с корабля на бал.
Здесь, в красной комнате, состоится их зеркальный дуэт. Двое, разделенные огромным столом. «А счастье было так возможно, так близко». Собственно, здесь и выяснится, что Черняков продолжает свою главную тему — судьбу чувства в современном мире, подверженном всевозможным играм и не осмеливающемся на любовь.
Под руководством Александра Ведерникова премьерный оркестр был, пожалуй, чрезмерно нервен и громогласен, заглушая то и дело самых голосистых и звонких. Но есть надежда, что через несколько спектаклей и он сольется с нежным, строгим и точным ансамблем исполнителей-вокалистов.
Алена Карась
| 5 сентября 2006 г. | Источник: Российская Газета |
